философия для поэтов

Прошло очередное занятие в CWS, на этот раз – отличное! Первая часть была посвящена лекции по философии, которая мне неожиданно очень понравилась. В основном, эрудицией лектора (что я всегда очень ценю) и нестандартным взглядом на некоторые аспекты философии в применении к искусству. Спасибо за фразу «художник создает вторую производную эйдоса» - это как-то очень понятно в плане аморальности того, что имел в виду Платон. 

Хотя во взглядах на науку, как на нечто, что всегда фрагментарно и не является единым в отличие от философии и искусства, я с Ольгой Зайцевой скорее не согласна. Физика во времена Платона мыслилась именно единой наукой, и она же включала в себя и философию. Да и вообще, что может быть более философичным, чем физика. Взять хотя бы энтропию… Эх, гуманитарии. 

Из плюсов -  я заново влюбилась в древних греков! Не скрою, отчасти за то, что они придумали понятие изобретательского уровня. Это же офигенно круто! И вообще, прямо захотелось перечитать Платона. 

Что еще зацепило – отсутствие авторства в средние века (т.е. было не принято подписывать свои работы), т.к. все - от бога, все божественное, человек - инструмент. Не уверена (ооочень сомневаюсь), что это полностью правда, но даже отчасти – это интересно с мировоззренческой точки зрения. 

Дальше у нас был очередной разбор стихотворных подборок. Ооочень длинный (затянулся почти на 4 часа после лекции, а все занятие рассчитано на 3), т.к. на сцену попали сразу два автора, каждый из которых был главным рецензентом у другого. Одним из этих двух была я сама. Уф… ну это такое вполне себе испытание. Сразу скажу, что слушать научных оппонентов куда приятнее, потому что, даже если они заведомо не любят тебя или твою тему – то все равно высказываются по сути вопроса, и ты в сухом остатке получаешь набор пунктов в духе: что еще сделать, как улучшить имеющееся, что не стоит, и куда смотреть в перспективе. 

А тут – сталкиваются разные миры и мировоззрения, у каждого свои ассоциации, смыслы множатся между строк и за ними, тени, увиденные читателем, не совпадают с отброшенными автором, и все такое. В общем, чистый эксгибиционизм. Правда. Но мне понравилось (доктор, мне уже в Кащенко?). 

У меня никогда не было иллюзий насчет собственных стихов (ну, разве что совсем крошечные), но я впечатлилась, как внезапно иначе люди видят то, что кажется мне абсолютно простым и ясным.  Что нравится им совсем не то, что нравится мне, а даже и наоборот. Например, там, где у меня явное подражание Маяковскому с его Облаком, неожиданно обнаруживают пачку из хокку. В общем, интересно, очень. Да, малость бьет по самолюбию, но удивление и любопытство явно перевешивают легкий негатив. Для себя я вынесла ценные мысли про важность пауз, недоговоренности (типа, дай читателю почувствовать себя умным), пропуски смысловых кусков (иначе слишком все просто), что, кстати, вспоминая лекцию про греков – один из способов словить катарсис. Который, по словам нашего лектора, у них синоним счастья. Но больше всего мне запомнились слова одного приглашенного поэта: «да, может, технически это не очень, но я бы хотел, чтобы мне такое написали!»

Мне повезло с подборкой стихов куда больше, чем моему оппоненту (Вероника Шипица). Там действительно хороший профессиональный уровень, мне и читать было интересно, и ругать особенно нечего. Я вам тут пару  стихов  приведу (лучших с моей точки зрения), чтобы вы тоже прониклись. 

***

Пополуночи мир становится тих и нов,

обнуляется, и все мысли ему под стать.

Послевкусие дурновкусных чужих стихов

превращается в «надо что-нибудь написать»,

что-то ясное и хорошее в этот раз,

наслаждение и для горла, и для ушей,

чтоб разматывалось как провод, ложилось в паз

и оттуда не выковыривалось уже.

А ещё, даст бог, обязательно нужно снять

музыкальное видео (извините, прёт),

чтобы бубны и барабаны минут на пять

обезумели совершенно, сценарий – вот.

Юг Испании / север Африки, где-то там

шаурмечная: мавританские изразцы,

полумрак, стробоскоп и столики по углам,

взгляд у бармена полон скорби и хитрецы.

На малюсенькой сцене девушка – средний план,

как она сидит, широко оседлав кахон,

до колена задрав коричневый сарафан,

и раскачивает ритмичную монотон- 

ность, накручивает, навинчивает экстаз,

с удовольствием предаваясь ему сама,

подтверждающий крупный план её губ, и глаз,

и ладоней, стучащих, будто сошли с ума.

Та же девушка – перед сценой, она парит,

словно сёрфер на гребне пойманной им волны,

в эпицентре ритма, сама как чистейший ритм,

как сердечная мышца. Танцы её полны

изначальной какой-то силы, из самых недр,

не изящества даже – глинистой глубины.

Она корень, и ствол, и ветка, и голый нерв

в белой майке с пятном солёным на полспины.

И она же – в утробе кухонной, посреди

шаурмы, кутерьмы, сковородок, ножей, ковшей,

жара, грохота, криков «живо, ещё один!»,

ступок, пестиков, масел, пряностей, лавашей.

И движенья её отточены как балет,

безошибочно быстры смуглые до локтей

её руки, а крупным планом – живая ле-

топись, высеченная шрамами всех мастей.

И она же стоит в проёме и смотрит в зал,

на туристов и местных, бармена-хитреца,

кахонистку на сцене. Чувствуется финал,

повторяются все четыре её лица,

и последнее, у проёма – оно как риф

в окружении веселящихся синих вод:

и внутри, и отдельно. Девушка, докурив,

растворяется за стеклярусной шторой. Вот.

***

Цвели апельсины, линяли коты.

Последним дождём окропляла Севилью

весна. Из сгущающейся темноты

отчётливо веяло шмалью и гнилью.

Гудело таблао, к разрыву аорт

готовясь. У бара курил кантаор.

Двойной подбородок, и шея вола,

и скорбные щёки над чёрной манишкой,

прожжённой не раз. А во мраке угла

сидела, рыжея мальчишеской стрижкой,

курносая Лиз – не туристка, о нет:

давно уже порван обратный билет.

Он начал с гортанного тирититран.

Кричал петухом и ревел как белуга.

Он корчился в схватках, кончался от ран

и жажды под солнцем кромешного юга.

И толстою жилой его вокализ

тянулся над бездной – и слушала Лиз.

И плакала молча, как в каждый четверг

с тех пор, как впервые – случайно – попала

к нему на концерт и внезапно померк

тот мир, что остался за дверью таблао.

И вспыхнул опять – но как будто не он –

под песни цыганской клокочущий стон.

Она не вернулась и вряд ли уже

вернётся в далёкий графитовый Дублин.

Жених, диссертация, байк в гараже

не более чем неудавшимся дублем

казались отсюда. Откуда? Она,

как стебель, качалась, не зная сама.

Не знает певец, и не знает жених,

не знают оливы, Хиральда резная

и Санта Мария – вся армия их

торжественно-кроткая – тоже не знает.

Не знают ни масло, ни кофе, ни хлеб,

в неведеньи замерла зелень сквозная,

и серая чайка кричит нараспев:

не знаю, не знаю, не знаю, не знаю.

Он кончил внезапно. Но долго ещё

не мог отдышаться. От пота сияли

морщины, и рыжая прядь, и лещём

компасило сердце о рёберный ялик.

Закончился дождь, и бездомная псина

с улыбкой мочилась на ствол апельсина.

А вообще, чем дольше я слежу за семинарами и лекциями в этой поэтической группе, тем чаще вспоминаю эпизод из школьных времен, когда я из химической школы перешла в медико-философский лицей (так назывался). По факту это было совершенно гуманитарное заведение, где нормальные предметы (химия, физика, математика) преподавались нежными тетушками на уровне чуть выше детского сада, но зато история, философия и психология тянули вполне на первый-второй курс института, как по объему в часах, так и по охвату в темах. 

Так вот. Я когда туда только пришла, мне поначалу все было интересно. Ну, в обычной школе же философию не изучают, не говоря уже о психологии, и историю совсем не так преподают. Но мне хватило года, чтобы понять, насколько я от всех этих пустых разговоров устаю, и насколько мне интереснее естественные науки (я параллельно училась в школе юного химика при МГУ). Потому что в них – настоящее, в них истина, а тут - придуманные кем-то схемы мироздания и трактовки исторических фактов, которые вот уже следующий любитель поразмышлять на досуге перевернет совершенно иначе. В общем, меня перестала интересовать философия, когда стало ясно, что каждый может создать свою философскую школу. Только смысла в этом я не видела что тогда, что сейчас. Нет, ну для греков, скажем, это было такое естественное времяпрепровождение. И они весьма преуспели в замене ленивого лежания на пляже без книжки на разговоры о космосе и номосе. Но сейчас? 

С этой поэтической мастерской история для меня повторяется. Я не против изредка на досуге почитать стихов, проникнуться их изяществом, поболтать о всяких там пиррихиях и (прости, Господи) амбажементах (выучила аж два новых слова!), обсудить подходы Платона или Пифагора, или еще кого. Но заниматься этим всем постоянно… Мне кажется, это настолько пустое, что я совершенно не могу такие вещи воспринимать всерьез. Вот как работу. Как важное занятие. 

Как развлечение, разминку для мозга – да! Но не более. Ну, правда, я также не понимаю всех этих мужчин, которые с серьезными одухотворенными лицами играют в симфонических оркестрах. Сделать музыку профессией для меня столь же нелепо, как и стихи (не литературу вообще, писать детективы или там романы – это вполне себе работа, но вот именно стихи - нет). Это должно быть где-то вне, поверх, сбоку, через паузу. В общем, вот такая я получаюсь бездуховная и не возвышенная ни разу. 

Зато я теперь вижу, насколько мне милы мои родные запросы и антитела. Наверное, это стоило того.